Прошлое, настоящее и будущее прикладного психоанализа в России!

Начнем, пожалуй, с того, что само отдельное существование прикладного психоанализа является результатом терминологического недоразумения. Когда сам Зигмунд Фрейд в 1926 году заметил его и тщетно попытался исправить2, было уже поздно и разграничение клинического и прикладного психоанализа не только укоренилось в профессиональном сленговом словоупотреблении3, но и, что гораздо печальнее, стало основой для негласного, но постоянно подразумеваемого статусного субординирования специалистов в рамках самого психоаналитического сообщества. Если употребить уже затасканное сравнение организации современного психоаналитического сообщества со средневековым религиозным орденом, то психоаналитики, проходящие посвящение в этот сан исключительно на основании представления результатов своей клинической практики, относятся к специалистам-прикладникам как к слугам-оруженосцам, единственным оправданием существования которых является опробование и оттачивание на суррогатном противнике (например – на литературном произведении) выкованного в терапевтической работе оружия психоаналитической интерпретации. 

Подобного рода корпоративный предрассудок был порожден ситуацией прерывания древней традиции жреческой мудрости и основанных на ней практик глубинно-психологического манипулирования, что вынудило реаниматоров древнего знания начать в XX веке все с самого начала и вновь получать крупицы древнего знания посредством мучительных опытов анализа, т.е. препарирования, человеческой психики и отслеживания ее реакций на это вмешательство. Опыты подобного рода проводились Фрейдом и его первыми последователями исключительно в рамках клинической работы, терапии различных форм невротической психопатологии, поскольку второй источник «знания о бессознательном» – самоанализ – был слишком мучителен и относительно ненадежен1. И потому призыв сместить акценты в профессиональной деятельности психоаналитиков и переориентировать ее с клинической практики в сферу социальной работы, озвученный Фрейдом в 1926 году, был воспринят его учениками как своего рода статусное «опускание», как покушение на значимость свершенного ими культурного подвига2. Он потребовал от «психоаналитического войска» того, что неоднократно проделывал сам – деятельного самоотречения от уже накопленного опыта и нового рывка в неизвестность. Но его «старой гвардии» это оказалось не под силу. Клинический авангард, посланный в разведку боем, призванный стянуть на себя силы противника и позволить полководцу разработать план дальнейшего наступления, пожелал закрепиться на захваченном плацдарме, с которого полководец планировал развивать успех, вводя в битву основные силы, и отказался подчиниться приказу о новом наступлении1. Обустроенный же участок, т.е. сфера психоаналитически организованной психотерапии, в чисто защитных целях был объявлен психоанализом как таковым, по отношению к которому все остальные формы практической деятельности психоаналитиков были объявлены «прикладными» и, более того, – санкционировались даже в качестве таковых только при условии предварительной клинической подготовки их участников.

И все же, несмотря на поражение Фрейда от руки собственного детища, дискуссии середины 20-х годов позволили ему окончательно сформулировать схему реанимации древнего глубинно-психологического знания и его интеграции с практиками социального регулирования жизни людей. В своем естественном, органичном виде такое прорастание глубинной психологии в сферу духовной власти обязательно должно пройти три полноценных этапа:
1) Этап «чуда, тайны и авторитета», содержание которого составляет развертывание психотерапевтического, т.е. первичного, лежащего на поверхности, самого легкого приложения психоанализа2, и постепенное появление основанных на его достижениях и неудачах попыток прикладывания клинических находок к телу культуры. Переписка Фрейда и Юнга показывает нам, что открывающиеся при этом совпадения и взаимосвязи кажутся поначалу просто фантастическими3. А вся тайна заключалась в том, что в клинической практике бессознательное Другого ближе всего к поверхности сознания и может быть зафиксировано и отслежено в динамике его трансформаций. Социокультурные же изыскания глубинного психолога позволяют увидеть за единичными и случайными симптоматическими проявлениями архитектонику особого мира, мира бессознательного как первичной, истинной реальности. Клиническая практика на данном этапе выступает своеобразной предварительной работой по расчистке поляны, полной хороших грибов и прекрасных ягод, на которую, следуя метафоре Фрейда, уже можно будет пригласить коллег-гуманитариев для сбора урожая1. Происходит также и накопление опытного материала для грядущих концептуальных обобщений.
2) Этап формирования глубинно-психологической концепции («теории бессознательного») и обучения «новой гвардии» социально ориентированных специалистов, способных деятельно приложить эту концепцию ко всем сферам человеческой активности, ко всем формам коммуникации без исключения. Теоретическая база для «социального психоанализа» к тому времени была доведена Фрейдом до состояния полной готовности к приложению ее к сфере идеолого-манипулятивных задач работы с массой. Окончательно оформились все пять составляющих принципиально единого проекта приложения психоаналитического знания (глубинной психологии) к культурной среде:

• Были выявлены и концептуально зафиксированы универсальные модели для описания инвариантных блоков активности коллективного бессознательного. Подобного рода проективные модели, в качестве которых чаще всего применялись образы из мифологических сюжетов (типа Эдипа, Нарцисса или Андрогина) или же из культовых художественных произведений (типа Гамлета, Дон-Жуана или Джоконды), становятся своего рода посредниками между миром обыденного опыта и миром первичных психических процессов. 

• Концепция коллективной невротичности приобрела конкретику и завершенность. Симптоматические аналогии начала века, дополненные теорией массообразования как провоцируемой и искусственно поддерживаемой коллективной регрессии, выливаются к середине 20-х годов году в сложную и многоуровневую теорию динамики коллективного бессознательного. Перед аналитически ориентированными политиками и социальными реформаторами открываются беспрецедентные возможности профилактики, диагностики и даже терапии патогенных форм социальной невротичности (типа фашизма, коммунизма и, на чем особо настаивал сам Фрейд, - сионизма). Глубинная психология возвращает себе те возможности в сфере социального управления, которые она имела во времена платоновского «Государства». 

• Сформулированы цели и методы супервизирования культурной среды, т.е. осуществления перманентной ревизии ее символически-провокационных и компенсаторных ресурсов, а также – их взаимосогласованности. Метапсихология, обозначенная в 1901 году как утопический проект «новой метафизики», т.е. универсального мировоззренческого основания всей совокупности человеческого опыта, к началу 20-х годов стала вполне реальным методом анализа культурной среды, соединившим в себе топические, динамические и экономические подходы.

• В рамках психоаналитической концепции появилась и сразу же заняла там достойное место социально-психологическая теория. Сам Фрейд создал образчики психоаналитических работ по социологии («Массовая психология и анализ человеческого Я»), политологии («Т.В.Вильсон. Психологическое исследование 28-го президента США»), теории религии («Будущее одной иллюзии»), антропологии и культурологии («Неудовлетворенность культурой»), психоистории («Моисей и монотеизм») и пр. 

• Намечается контур производных от психологии бессознательного оперативных манипулятивных практик властвования, управления отдельными людьми, групповыми и массовыми процессами. Именно в это время, к примеру, в США племянник Фрейда Эдвард Бернайс создает теорию и практику «public relations».

А вот специалистов для реализации всей этой программы «социального психоанализа» Фрейд так и не подготовил1. Его призыв в психоанализ сотен университетских гуманитариев так и не был услышан (возможно в силу крайне неудачного времени его озвучания – 1913 года, последнего года великой эпохи, за которым уже громоздились десятилетия кровавого хаоса и массового одичания). Фраза, брошенная им в 1926 году и провозглашающая необходимость замены сотен врачей на сотни тысяч социальных работников2, так и осталась благим (а для большинства современных психоаналитиков – бредовым) пожеланием.  

3) Этап «прихода к власти» и организации «светской Церкви», в лице которой, по словам Юнга, два тысячелетия христианства должны будут получить свою достойную замену. Речь при этом не шла ни о каком-то путче психоаналитиков-масонов, ни об использовании манипулятивных возможностей глубинной психологии для прихода ее адептов к власти демократическим путем. Речь шла именно о духовной власти над массой, развернутой в форме идеологической и психологической опеки над нею3, а также – о практике жреческого служения сословию властителей, т.е. о его консультативно-аналитической поддержке. Целью же и того и другого должны были стать стабильность, благополучие и удовлетворенность массы системой социальных взаимосвязей.

На мир накатывалась волна первобытной тотемной архаики, по сравнению с которой критикуемые Фрейдом примитивные формы манипулирования массой посредством инфантильной символики Эдипова комплекса, применявшиеся христианскими церквями, выглядели вершиной цивилизованности. Но созданный венским мечтателем арсенал средств для «терапии культурных сообществ» так и остался пылиться на библиотечных полках в фондах специального хранения. А порою даже сжигался на кострах.  Сперва тоталитарные режимы военных вождей отвергли анализ2 как излишнюю роскошь в простом как клацанье затвора винтовки деле управления массы, организованной в войско (самым эффективным методом при этом по традиции считалась децимация). А позднее победившие их демократические режимы не менее решительно отреклись от «социального психоанализа» позднего Фрейда, но уже по противоположной причине – из-за сугубо авторитарного характера его рекомендаций.

Предвидя все это, Фрейд не стал дожидаться полноценного развертывания второго этапа вызревания «социального психоанализа» и выступил преждевременно, надеясь на то, что несколько преданных ему и его замыслу учеников поднимут всю психоаналитическую армию и с укрепленного уже клинического плацдарма двинут ее на выполнение новых задач, поставленных вождем. Психоаналитическая армия не восстала, не дезертировала и не отступила; она просто сделала вид, что, во-первых, никакого приказа не было и, во-вторых, стоит обсудить – кто именно и в каких целях может отдавать приказы психоаналитическому сообществу. Начался многолетний митинг, разброд и шатания, братоубийственная склока под лозунгом «А ты кто такой?», вылившиеся в конечном счете в ту дискуссию о немедицинском анализе, материалы которой уже доступны отечественному читателю1. Вот когда сказалась потеря Юнга и его отряда! Оставшись без армии, Фрейд какое-то время вел активные арьергардные бои, предпринимая отдельные партизанские вылазки (типа «заброски» Ранка и Ференци в тыл к противнику – в США – для подготовки отряда аналитиков-гуманитариев, принимающих новые идеи вождя и готовых бороться за них в самом логове медикоцентризма). Но это были уже почти бессмысленные телодвижения, предпринимаемые для сохранения им самоуважения. Великая битва была проиграна, еще даже не начавшись. Лично сыграть в истории человеческого духа роль, подобную роли своего кумира – апостола Павла, строителя новой Церкви, выведшей человечество из духовного кризиса, Зигмунду Фрейду сыграть было не дано.

Но решившись начать борьбу, он бился до конца. И это тоже было ошибкой, поскольку вызвало мощный и согласованный коллективный отпор со стороны его былых соратников. Фрейда можно понять: в ситуации прогрессирующей болезни он просто не мог продолжить тактику выжидания и медленной кадровой селекции. Доколе можно было прятать скрижали Завета и подкармливать небесной манной клинических гонораров избранный народ, все явственнее демонстрирующий стремления поклоняться конкретике золотого тельца, а не абстрактному и невидимому Богу психологии бессознательного?.. Он противопоставил себя своим ученикам и они, как мятежные сыновья из им же придуманного мифа, воспользовавшись слабостью своего великого родителя, смогли интеллектуально убить его и съесть, т.е. присвоить себе его право определять, что является психоанализом, а что – нет. Но сделать это они смогли только объединившись и напав на него организованным строем. Задача эта была столь значительна и столь значима для них, память о коллективном грехе отцеубийства столь прочно засела в бессознательные психоаналитические сообщества, что строй этот до сих пор организован и боевит. И имя ему – IPA. 

В истории культуры был только один прецедент подобного рода отречения войска от своего полководца, ведущего войну глобально-исторического масштаба. Я имею в виду отказ воинов Александра Македонского последовать на ним тогда, когда он уже был на пороге осуществления своей дерзкой мечты о создании великой евразийской империи, объединяющей в себе под эгидой эллинской культуры героизм Запада и богатство Востока. Великий Александр отпустил ветеранов домой, а сам вернулся в завоеванный Вавилон, чтобы, набрав новую армию, начать все с начала. Результат нам известен. Зигмунд Фрейд, с детства бредивший величием подвигом древних полководцев1, в похожей ситуации поступил иначе. Распустив взбунтовавшуюся армию и оставшись лишь с несколькими преданными единомышленниками, он продолжил великий поход. 

Семидесятилетнему старцу поздно было начинать все с самого начала, а к тому же он был мудр и понимал, что культурные свершения глобального масштаба не могут пропасть без следа. На их основе формируется миф, а на основе мифа – неосознаваемая тяга массы людей вновь пойти тем же путем и возродить в себе душу героя. 

Последняя книга Фрейда, посвященная посмертной судьбе «человека Моисея» пророчествовала и о посмертном уделе своего автора. Смотрите, – как бы давал понять он, – вы убили и бросили в пустыне, не пожелав понять, великого мечтателя, просвещенного жрецами Гелиополиса египетского принца, стремившегося вырвать вас из тотемной дикости к солнечной религии Эроса и Логоса. И что же – разве его дух не владеет и доныне вами, доселе неразумными и даже не понимающими этого? Разве не он сохранил вас в изгнании, не он дает вам и сейчас силы для выживания, не он толкает к знанию и творческой активности? 

Убийцы духовного вождя на самом деле убивают себя, чтобы обессмертить его, т.е. принимают на себя и своих потомков вину за предательство, вину, которую не могут искупить никакие серебряники и никакие прагматические самооправдания. Снять гнет этой вины может только воскрешение убитого и преданного вождя в себе, в своих мыслях и действиях.

Но давайте вернемся от иллюзорной убедительности метафор и обличительного пафоса пророчеств к главному вопросу нашей дискуссии. Итак – что же и к чему «прикладывается» в прикладном психоанализе?

Процитированное в самом начале первого раздела статьи мнение Фрейда подтверждает давно напрашивающуюся формулировку: суть прикладного психоанализа составляет применение глубинно-психологического знания (психоаналитической теории) к любой сфере его практического применения, включая сюда и клиническую практику. Таким образом, речь идет не о формах деятельности (клинической и неклинической), а об уровнях организации психоанализа как движения, как похода в глубины человеческой психики:
 

1. философском психоанализе, или – метапсихологии, как совокупности мировоззренческих предпосылок, принципов и категорий; 
2. теоретическом психоанализе, или - глубинной психологии, как совокупности объяснительных моделей бессознательного и их концептуального обоснования;
3. прикладном психоанализе как совокупности методик практической деятельности, опирающихся на оперативные гипотезы и на фактор «негативной обратной связи» с миром личного и коллективного бессознательного.

В рамках данного подхода можно даже попытаться дать единое определение понятию «психоаналитическая практика», свободное от искажающего его суть и подспудно сужающего его возможности искусственного ее подразделения на клиническую деятельность и ее внеклинические приложения.

Психоаналитическая практика – это всегда практика коммуникации, особым образом организованного общения людей; не более, но и не менее того. Основой для ее организации является четко структурированная в форме психологической теории конвенциональная (т.е. принимаемая на веру заинтересованными в ней лицами) иллюзия, преподносимая обычно под парадоксальным названием – «знание о бессознательном».

Коммуникация подобного рода может осуществляться как в режиме самоотношения, самоанализа, формирующего и поддерживающего Самость как персональную идентификационную иллюзию, так и в манипулятивном режиме.

В последнем случае речь идет обо всей совокупности практических психоаналитических методик, включающих в себя:
 

• интерпретационные игры профессионалов и любителей от психоанализа, формирующие из них – принципиальных одиночек – некое условное ментальное сообщество;
•  стратегии манипулятивной коммуникации с массой в политике, рекламе и пр.; 
•  методики и техники психотерапевтического воздействия. 

Рассматриваемый с данной точки зрения, клинический психоанализ (т.е. совокупность основанных на психоаналитической концепции психотерапевтических методик) есть также всего лишь особым образом организованное общение, при организации которого учитываются вневербальные, фантазийные, бессознательные аспекты коммуникации и их проявления1. Манипулятивной целью подобного рода парного или же группового общения выступает формирование у его участников устойчивой зависимости от его постоянного воспроизведения, которая может быть в дальнейшем использована в терапевтических целях. А одним из его многочисленных побочных результатов является тенденция к изменению у всех участников такого общения базового канала манифестации бессознательных конфликтов – симптомообразование сменяется и постепенно замещается проективными импульсами так называемого «переноса».

Под манипуляцией в подобного рода рассуждениях понимается неявная, скрытая суггестия, т.е. организованное воздействие на сферу бессознательных мотивов деятельности индивида или массы людей, производимое без сообщения объекту воздействия преследуемой манипулятором цели. Любого рода управление людьми, любое вмешательство в интимный мир их психики возможно только в двух режимах: посредством насилия различного рода и посредством различного рода манипуляции. Только отказ от гипноза как разновидности психического насилия над личностью позволил некогда Фрейду выявить и оценить те манипулятивные ресурсы глубинной психологии, которые он и положил в основу психоанализа как метода целенаправленной интервенции в бессознательное. 

Манипулятивные возможности процесса коммуникации реализуются психоанализом (и реализовывались предшествующими ему формами практического применения глубинно-психологического знания) в трех основных формах. 

Прежде всего – это индивидуальная работа с людьми, призванными выполнять в социуме манипулятивные, «родительские» функции, т.е. с управленцами различного рода, врачами, педагогами, деятелями культуры и пр. В данной группе задач речь идет и об адекватной психологической (тренинговой) подготовке подобных специалистов, и о повышении эффективности их глубинного (сублимационного) подключения к решению профессиональных задач, и о профилактике, а то и – терапии, неизбежно возникающих невротических последствий фиксации на исполнении родительской роли в социуме.

Вторая группа задач заключается в реализации фрейдовского проекта «метапсихологической ревизии культурной среды», т.е. в отслеживании ее потенциально неврозогенных зон и точек, где пробуждаемые культурой страхи и импульсы аутоагрессии (т.н. «бессознательное чувство вины»), необходимые для формирования у индивидов импульса массообразования, не компенсируются адекватными социальными ритуалами и становятся основанием для психопатологичных реакций как индивидов, так и масс людей. Сюда же, в эту группу, входит и клиническое приложение психоанализа, представители которого снимают невротические проявления «коммуникативной пустоты» у своих пациентов путем постепенного перевода их в режим концептуально нагруженной коммуникации, в рамках которой они приобретают новый тип самоотношения. Невротик, в противоположность властителю, представляет собой испуганного ребенка, лишившегося любящего родительского окружения и страхом подавляющего запрос на инфантильный тип коммуникации. Позитивно вывести его из данного состояния, не разрушая при этом его личность, можно только превратив его во суррогат-властителя, научить его властвовать собою и играть по отношению к самому себе родительскую роль, «с самим собою нянчиться».  

Третья группа манипулятивных задач, потенциально посильных глубинной психологии, но в полной мере так нигде еще и не реализованных, заключается в непосредственной организации исполнения коммуникативных запросов индивидуального, группового и даже общесоциального уровня путем формирования в коллективном бессознательном взаимосвязанной системы самореализующихся иллюзий идеологического, т.е. социально ориентированного характера. Эти задачи становятся сегодня – в период временного отключения традиционных, т.е. религиозных и политико-идеологических, форм идеологической поддержки – сверхзначимыми для решения главной проблемы, ради решения которой и создавалась тысячелетия назад глубинная психология, проблемы управляемости и функциональной стабильности социума, состоящего из потенциально свободных личностей, обладающих индивидуальной психикой. 

III

Как же выглядит перспектива решения психоанализом своих идеолого-манипулятивных задач в сегодняшней России? Кто он такой – российский психоанализ начала XXI века? 

Отечественный психоанализ в его нынешнем виде, тогда еще, правда, не деливший себя на «прикладной» и клинический, явился на российскую сцену в начале 90-х годов в качестве трагического героя, новоявленного Гамлета, требующего посмертной реабилитации своего родителя – довоенного российского психоанализа – и получения его наследства, т.е. системы государственного патронажа, имевшей место во времена Осипова и Ермакова. Вернувшись в российские столицы из провинциального прозябания, он, подобно сыну лейтенанта Шмидта, врывался в кабинеты ответственных чиновников, радовал их известием о своем возвращении и намекал на то, что по дороге домой «поиздержался и остался без копейки». 

Пафос с этой трагичной фигуры, взывавшей к памяти о безвинных жертвах и насилии большевиков над отечественной наукой, несколько сбила весьма некстати появившаяся книга Александра Эткинда «Эрос невозможного. История психоанализа в России», где предельно ясно дано было понять, что не только отечественный, но частично и зарубежный психоанализ существовал на деньги НКВД и использовался этой славной организацией, к примеру, для похищения за рубежом противников советского режима или их физического уничтожения. Именно Эткинд в своих публикациях показал также, что послереволюционный российский психоанализ, лидером которого был Иван Ермаков, так рьяно взялся выполнять социальный заказ на выращивание «нового человека» советского типа, что даже матери-коммунистки возмутились и забрали своих детей из специально организованного для этих целей детского дома-лаборатории «Пролетарская солидарность».

После этой публикации высокая трагедия «репрессированной науки» выродилась в несколько фарсовые сценки выпрашивания для психоанализа у новых властей некоего особого статуса, уже со смутными ссылками – то ли на былые мучения, то ли на былые заслуги. По крайней мере, постоянно проводилась аналогия несчастного психоанализа с разгромленной когда-то генетикой, один из лидеров которой, профессор Иванов, также стремился преуспеть в выращивании для советской власти «нового человека» путем скрещивания людей с человекообразными обезьянами в специально для этих целей организованном сухумском заповеднике (как жаль, что у бедных обезьян, закупленных на золото в Африке, не нашлось столь решительно настроенных «матерей-коммунисток»!).

За трагическим выходом последовал многолетний комический эпизод, в ходе которого обыгрывалась ситуация «неравного брака». Приобретя в столичных приемных некий внешний лоск, вытащив из нафталина свой «венский котелок», пригласив на смотрины кучу преуспевающих заграничных родственников, психоанализ решил тряхнуть стариной и жениться на одной из благоденствующих, но явно комплексующих от своей доморощенности отечественных невест. На фоне их постсоветской румяной провинциальности он выглядел старичком-иностранцем, способным придать им в качестве супруга если не свою потенцию, к которой все они относились весьма скептически, то свою родословную и свои международные связи.

Сам психоанализ мечтал заключить брак с самой богатой и самой могущественной российской невестой, подобно величественной героине фильма «Женитьба Бальзаминова» изнывающей от скуки тягостного вдовства. Речь шла, само собой, о потерявшей свою марксистско-ленинскую опору российской верховной политической власти, все три главы монстрообразного тела которой – Администрацию президента, Правительство и палаты Федерального собрания – стали активно соблазнять сваты от психоанализа. Но все эти хлопоты оказались совершенно пустыми. Томная вдовица предпочла и далее в одиночестве лелеять мечту о таинственном принце-драконоборце, о чудесной жар-птице «русской идеи» и прочей сказочной ерунде, окружая себя временными приживалками, перебиваясь в плане духовно-идеологической опеки чисто мастурбационными интеллектуальными мероприятиями1, да выстаивая по праздникам покаянные церковные службы. Возможно, брак этот не состоялся и по вине самого жениха, сваты которого напирали не на его перспективы, а на его несчастное прошлое, не на его потенцию, а на его слабость, не на его самодостаточность, а на его беспомощность и зависимость от ее благорасположения. В постсоветской ситуации «выбора веры» нуждающийся в опеке жених-старичок, чуть ли не покойник, выпрашивающий справку о своей посмертной реабилитации, явно проигрывал и постепенно лишился в глазах невесты остатков своей привлекательности. В утешение жениху-неудачнику была-таки выдана столь вожделенная им справка – Указ президента N 1044 от 19 июля 1996 года «О возрождении в России философского, клинического и прикладного психоанализа», узаконившая весьма странное разделение психоаналитиков нашей страны на умных старших братьев – философов, на умелых средних братьев – клиницистов, и на непонятно чем занимающихся, беспечно играющих в интерпретационные игры Иванов-дураков, т.е. младших братьев – «прикладников». 

Следующая перспективная и вполне доброжелательно настроенная избранница нашего жениха, совсем юная девушка – российская педагогика и система образования, по своим интимным причинам не смогла ответить на его чувства. У нее были искания, она порхала в иллюзиях и никак не могла понять себя и тот взрослый мир, в котором очутилась, короче говоря – она еще не созрела и брак с солидным, многоопытным и скучным супругом «из бывших», как ей тогда казалось, мог помешать радужным и светлым перспективам ее дальнейшей судьбы. 

Остались еще три невесты, равно заинтересованные в браке с психоанализом – российская психология, российская психиатрия и российская психотерапия. Правда брак этот виделся им сугубо как брак по расчету, поскольку реабилитированному (а точнее – возрожденному, т.е. возвращенному с того света) старичку положена была компенсация, принявшая форму федеральной (а позднее – межотраслевой) целевой программы по его организационной и финансовой поддержке. Все три невесты решили сообща прибрать к рукам пособие беспомощного реанимированного старичка и даже образовали по этому поводу у его одра правительственную комиссию из своих представителей. Но после того как стало окончательно ясно, что никаких государственных денег возрожденному психоанализу не видать и что возрождаться он конечно же может, но сам по себе и исключительно за собственный счет, их совместный энтузиазм несколько поутих и на передний план вышли сугубо прагматические цели и задачи, стоящие перед каждой их них в отдельности.

Российские психологи от психоанализа ожидали возможности реализовать свою заветную мечту – получить доступ в весьма прибыльную сферу клинической практики, стыдливо называемой ими «психокоррекцией». В тех грандиозных планах, которыми они насыщали свой вариант «возрождения психоанализа», тысячи психологов во вновь открытых по всей стране многочисленных центрах психического здоровья, объединенных и координируемых Федеральным центром, возвращали здоровье несчастным страдающим людям. На вопрос, а каким образом при этом они будут применять психоанализ, психологи ясно и прямо отвечали: «О каком психоанализе может идти речь, когда отовсюду мы слышим стоны?!». Но поскольку эти стоны были стонами людей, лишенных именно нормальной психологической поддержки в школе, в армии, в семье, на производстве, людей, измученных психологически безграмотной манипуляцией отечественных СМИ, людей, не имеющий основ психологической культуры и пр., то зарвавшихся психологов отправили к месту их основной работы, намекнув им на то обстоятельство, что негоже заниматься психотерапией тому, по чьей профессиональной нерадивости и закладываются массовые корни психопатологии. Наш же старичок-психоанализ вздохнул при этом с облегчением, поскольку по ходу знакомства узнал в этой претендентке на его руку и сердце внучку тех «знатоков человеческих душ», которые, задушив некогда по приказу сверху отечественный психоанализ, присвоили себе его наследие, слегка видоизменив и сильно подпортив его при этом. Сам вид новоявленного жениха явно или неявно напоминал отечественной психологии об этом былом преступлении и добром такая ситуация все равно бы не закончилась. 

В силу чисто клинической ориентации первой волны постперестроечных отечественных психоаналитиков российские психиатры увидели в них конкурентов, причем не конкурентов в области профессиональной деятельности (тут, к сожалению, работы хватит всем, желающим и могущим за нее браться), а конкурентов в области подготовки и сертификации специалистов. Возможно, в генетической памяти психиатров сидело опасение повторения дореволюционной ситуации, когда привезенная несколькими врачами из Цюриха и Вены внешне безобидная идея о «фрейдовских механизмах психики» так агрессивно вытеснила все остальное из сферы лечения душевных расстройств, что Общество врачей-психиатров возглавили исключительно психоаналитики, на «малых пятницах» у Сербского говорили только о психоанализе, а журнал «Психотерапия» печатал только психоаналитические статьи и обзоры. Браком с психоанализом российская психиатрия желала обрести контроль над процессом возрождения опасного конкурента, а точнее говоря – просто-напросто профессионально задушить его в своих объятиях. Когда же несколько испуганный старичок уклонился от свадебного наряда в виде смирительной рубахи, прозорливо разглядев в ней погребальный саван, суровая невеста разочаровалась в нем и покинула его навсегда, напоследок презрительно заклеймив в качестве самого дорогого, длительного и неэффективного метода клинической работы в области психопатологии.  

Более лояльной и заинтересованной в брачном союзе оказалась отечественная психотерапия – младшая сестра суровой психиатрии, давно и безуспешно пытающаяся вырваться из-под опеки последней. Брак со старичком-психоанализом давал ей возможность начать жить отдельно, относительно независимо от сестры в его дому, в котором она могла бы завести свой порядок1. Постепенно старичка, если он почему-либо не загнется, можно будет и выгнать, либо же – полностью подчинить своей воле и заставить участвовать в ее реализации. По крайней мене столь активно разрабатываемый отечественными психотерапевтами Закон «О психотерапии», в текст которого они стремятся включить все свои до того потаенные мечты, предполагает обе эти возможности. Проблема заключается только в том, что невеста родом из очень чопорного семейства – Минздрава России, а по странным правилам этого семейного клана браки его члены заключают только между собой. И потому те немногие российские психоаналитики, которые еще сохранили матримониальные иллюзии и мечтают решить свои профессиональные проблемы при помощи «приданого» оставшейся невесты, озабоченно пытаются стать приемными детьми Минздрава, т.е. упорно лоббируют в данном министерстве приказ «О психоаналитической помощи населению», в чем пока не преуспели.

Комедия, которая так и не закончилась свадьбой, естественным образом трансформировалась в мелодраму, отыгрывающую типичные для российских психоаналитиков второй половины 90-х годов переживания «архетипа сиротства». И если сам Зигмунд Фрейд, также измученный сопротивлением психоанализу, избрал для инфантильного утешения сказку «Новый наряд короля», намекая себе и своим сторонникам, что короля играет окружение, что статусность психоанализу придадут суггестивно-манипулятивные таланты самих его адептов, то российские его последователи, не сговариваясь, выбрали для построения защитной регрессивной модели своей идентичности другую сказку Андерсена – «Гадкий утенок».

Разовые и спорадические проявления синдрома «Гадкого утенка» – ощущение нелюбви со стороны принципиально враждебного окружения, печальные переживания собственной «инаковости», неполноценности, компенсируемые периодическим же прилетом зарубежных коллег – «прекрасных лебедей», постепенно сменились организацией постоянно действующей в обеих столицах «мыльной оперы» латиноамериканского типа. Прием зарубежных гостей был поставлен на постоянную основу, действительно приобрел регулярность сериала и сводился к простому и каждый раз радующему всех участников шоу сценарному ходу: всеобщая радость встречающих («К нам приехал наш любимый…!») плавно переходила в демонстрацию ими себя в качестве умненьких и благоразумненьких сироток, в которых гостям нужно было признать своих дальних родственников и срочно усыновить. Зарубежные психоаналитики поначалу, искренне умилялись подобном